В
жаркий июльский день на небольшом бульваре
против входа в городской театр стояла кучка
босоногих мальчиков лет десяти-двенадцати.
Они вели горячий разговор, по южному резко
жестикулируя.
На стене театра висела свежая афиша, извещавшая о том, что сегодня при участии артиста Императорской оперы Яковлева состоится представление оперы "Пиковая дама". Имя артиста и название оперы выделялись на афише. Афиша эта означала, что в маленький приморский городок приехал столичный певец с труппой подобранных с бору да с сосенки случайных артистов.
Такое событие не могло, конечно, не взбудоражить уличных мальчишек, без участия которых не происходило ни одного события в жизни города. И на этот раз они горячо обсуждали вопрос о том, как, не имея денег, проникнуть в театр и посмотреть на артиста Императорской оперы. Шутка ли, императорской! Да и название оперы "Пиковая дама" напоминало игральные карты, а с картами эти мальчики были хорошо знакомы.
В
это время из дверей театра вышел человек в
чесучовом костюме, с тросточкой в руке. Он
пересек улицу и направился к мальчикам.
Постояв возле них несколько минут молча,
словно приглядываясь, он, наконец,
обратился к ним с вопросом:
– Хлопцы, не желаете ли заработать по
двадцать копеек на человека?
Неожиданное
обращение вызвало сперва минутное
замешательство. Затем старший и находчивый
Любич немедленно нашелся.
– Хочим, дядя, а что мы должны сделать для
этого?
– Немного! Помаршировать по сцене и еще
кое-что, чему я вас научу. Если согласны,
валяйте за мной в театр.
И
обращаясь к Любичу, он сказал:
– Будь старшим, следи за порядком.
Все
произошло, как в сказке. Перед нами не
только открылись двери театра, но нас
приглашали принять участие в представлении.
Очень лестно!
Через
пять минут вся наша орава очутилась за
кулисами. В это время на сцене рабочие
устанавливали декорации для вечернего
спектакля. Занавес был поднят. В театре
стоял приятный полумрак и прохлада.
Когда
мы столпились на сцене вокруг человека в
чесучовом костюме, он объяснил нам, что мы
должны делать в первом действии. Действие,
как известно, происходит в Летнем саду. Мы
должны были изображать благовоспитанных
детей петербургских аристократов, играющих
в солдатики. Так как эта игра была нам
хорошо знакома, то мы поняли режиссера с
полуслова. Соответствовала ли наша игра
духу эпохи, не берусь судить, но об эпохе
едва ли что-нибудь знал и наш учитель.
Более
сложным номером оказалось наше участие в
пасторали. Товарищи мои должны были
изображать чернокожих, приносящих
драгоценные дары влюбленным. Взглянув на
меня, режиссер решил, что я гожусь для роли
амура.
Не
знаю, как по либретто, но по разъяснению
режиссера амур, вооруженный стрелой, должен
после ряда эволюций пронзить сердца
влюбленных пастуха и пастушки. Для того
чтобы приблизить свой показ к
действительности, он поставил двух
мальчиков и начал бегать сперва вокруг них,
затем между ними, намереваясь пронзить их
своей тростью. Когда я проделал эту сцену вслед за ним, он остался доволен
моей смышленостью, и мне казалось, что
двадцать копеек уже бренчат в моем кармане.
Наступил
вечер. Начался спектакль. Артист Яковлев
исполнял роль Германа, потрясая своим
пением слушателей, наполнявших театр
сверху донизу. Первое наше выступление
прошло как нельзя лучше. Правда, Любич в
актерском азарте вышел за пределы либретто,
отдавая команду на своем южнорусском
диалекте, но это не обратило на себя ничьего
внимания, потому что на этом же диалекте
говорило все население города: и русские, и
украинцы, и евреи, и греки, и всем он казался
безупречным.
После
успешного начала нас стали готовить к
пасторали. Моим товарищам вымазали сажей не
только лицо, но и все тело, а меня розовым
порошком и маслом.
Вот
мы стоим за кулисами в ожидании нашего
выхода. Волнуемся. Нами командует все тот же
человек в чесучовом. Сперва на сцену
выталкивают чернокожих. Моя очередь после
них. Сквозь щелку я вижу полутемный
переполненный зал. Кто-то толкает меня в
спину:
– Твой выход.
Повинуясь
толчку, я выбегаю на сцену. Тысячи глаз
обращены на меня, амура с трепещущими
крылышками за плечами, с колчаном
стрел сбоку. Парик с длинными локонами
застилает мне глаза. Где они, чертовы пастух с пастушкой,
сердца которых я должен пронзить стрелой?
В густой толпе актеров на сцене я их
потерял. Одно мгновение я стою в
нерешительности.
Из-за
кулис до меня доносится голос выпускающего:
– Мальчишка, дрянь! Что стоишь? Играй!
Толпящиеся
на сцене статисты тоже не остаются
безучастными.
– Чертенок!
– Скотина!
Меня
толкают, тискают, щипают.
Тогда
в полном отчаянии я начинаю бег по сцене, но
вся преподанная мне наука вылетела из моей
головы. Как слепая загнанная лошадь,
подгоняемая кнутом, я бестолково мечусь по
сцене, орудуя стрелой направо и налево, пока
не доносятся до меня единственно разумные
слова:
– Гоните подлеца вон со сцены!
Тогда,
вняв этому голосу, я мчусь за кулисы и...
попадаю в чьи-то могучие объятия. Со злобной
руганью кто-то срывает с меня парик, трико. Я
вижу, что мои товарищи, чернокожие, тоже чем-то
провинились и вот барахтаются в руках
пожарных, которые срывают с них несложные
театральные одежды, а человек в чесучовом
бежит от одного к другому и визгливым
голосом вопит:
– Гоните их из театра! К чертовой матери!
Вон!
И
вот мы все один за другим кубарем вылетаем
из театра, ловко подталкиваемые чьей-то
ногой, а вслед за нами летят наши штанишки и
рубашонки.
Так
и не получили мы свой заработок. Зато,
вместо него, в изобилии были получены
бранные слова, щипки и толчки. А тут еще этот
проклятый грим! Как, в самом деле, явиться домой и предстать перед очами
родных в размалеванном виде?
На
колокольне уже звонят двенадцать. Обильные
слезы текут по щекам, вымазанным краской.
Вскоре темнота ближайших переулков
скрывает и "амура", и "чернокожих".
Москва
1950